Ричард I Львиное Сердце. Повелитель Анжуйской империи - Вадим Георгиевич Устинов

никакой гомосексуальной связи вопреки заявлениям нынешних представителей «свободных профессий», не давших себе труд разобраться в символизме Средневековья. В те времена для людей одного пола было обычным делом спать в одной постели, и Роджеру из Хаудена в голову не могло прийти, что он будет столь превратно истолкован потомками.

Точно так же другой хронист, Ральф де Дисето, описывал отношения Старого и Молодого Королей: «В часы, отведенные для завтрака, они каждый день подкреплялись за столом, а ложе таким же образом давало отдых их членам»[98]. Если мужчины обменивались поцелуями, это было символом дружбы или мира, а не любовным знаком. Действие, имеющее для нас сегодня определенное негативное значение, не воспринималось так восемь столетий назад.

Деля ложе, двое мужчин могли не переживать, что их заподозрят в мужеложстве, да простится мне этот несколько неуклюжий каламбур. Трех волхвов, или же трех царей с Востока, пришедших навестить младенца Иисуса в Вифлееме, тоже изображают, по нашему разумению, весьма провокационно. Все трое всегда спят в одной кровати, даже иногда обнаженными – как, например, в миниатюре из знаменитой Псалтири королевы Мэри, написанной в начале XIV века. Разве это означает, что Церковь клеймит их как гомосексуалистов?

Такой взгляд на обсуждаемый исторический эпизод разделяет профессор германистики и сравнительного литературоведения Вашингтонского университета Стивен Джегер, и разумнее прислушаться к его словам, а не к откровениям фашиствующего писаки.

Ни один из авторов, писавших об этом, не чувствовал необходимости в развеивании каких-либо подозрений. Это было представлено в такой же обертке невинности, что и каролингская пылкая дружба: жест многозначительный, но не сексуальный. Он сохраняет тот же характер в любви Ричарда Львиное Сердце и Филиппа Августа, которые скрепили мирный договор тем, что любили друг друга, вместе ели и спали, и эти поступки не влекли за собой неодобрения или оправдания, по крайней мере, у летописца Роджера из Хаудена. Это было всего лишь что-то вроде королевской прерогативы, возвышенного жеста в адрес фаворита или бывшего врага[99].

Другой ученый, историк-медиевист профессор А.Я. Гуревич, с негодованием отметил тенденцию подгонять нравственную и моральную оценку поступков в Средневековье под господствующие ныне идеологемы.

Хотят понять личность средневекового человека, прилагая к ней современные мерки. Если в XIX и начале XX века наблюдалась тенденция мерить мыслителя или писателя той эпохи, прилагая к нему идеологические критерии Нового времени (скептицизм, рационализм, вольномыслие), то ныне пытаются обнаружить в его сознании и прежде всего в подсознании модные сексуальные комплексы. При этом не принимают во внимание то, что человека XII века невозможно уложить на кушетку психоаналитика и проникнуть в потаенные пласты его психики. А потому все опыты фрейдистской интерпретации средневековых текстов неизбежно обречены оставаться дилетантскими[100].

К сожалению, догмы психоанализа, порожденные Новейшим временем и сугубо его характеризующие, с легкостью распространяются на предшествующие поколения, которые жили в других условиях, руководствовались другими ориентирами и использовали другую символику. Профессора Гуревича в данном случае возмутила та легкость, с которой хронисту Первого крестового похода, теологу, монаху-бенедиктинцу Гиберу де Ножану приписывали гипертрофированное чувство вины, страх перед самокастрацией, психический комплекс, гомосексуальные склонности, эдипов комплекс и нарциссизм – полный набор современного психоаналитика средней руки.

* * *

Всю вторую половину лета 1187 года Генри II слал к Ричарду гонца за гонцом, предлагая вернуться и обещая наделить его всем, что по справедливости должно было бы ему принадлежать. Спустя некоторое время Ричард действительно покинул Париж, но вовсе не для того, чтобы упасть в отцовские объятия. Он неожиданно атаковал Шинон и реквизировал все деньги из находившейся там сокровищницы Генри II, презрев возмущение и все возражения ее хранителя Стивена Торнэмского. Затем Ричард направился в Пуату и потратил незаконно добытые средства на восстановление аквитанских замков.

В конце концов Генри II все-таки убедил сына приехать. Ричард прибыл в Анже, не сильно раскаиваясь в содеянном. Он не стал говорить королю, что тот во многом сам виноват в произошедшей размолвке. Напротив, граф де Пуатье весьма дипломатично покаялся, что напрасно прислушивался к советам людей, сознательно пытавшихся посеять разлад между отцом и сыном, недвусмысленно намекая на своего «друга» Филиппа Августа. Затем он вновь подтвердил свой оммаж королю, после чего отправился восвояси.

Какие бы планы Ричард ни строил по поводу дальнейших своих действий, они были нарушены известиями из Святой земли, которые в очередной раз потрясли Европу. В битве при Хаттине 4 июля 1187 года христианская армия потерпела разгромное поражение от мусульман. В плен попали король Иерусалима Ги де Лузиньян, его брат коннетабль Иерусалима Амори, великий магистр ордена тамплиеров Жерар де Ридфор, Рено де Шатийон сеньор д’Утр-Журдан[101], Гульельмо V маркиз Монферратский, Онфруа IV сеньор де Торон. Тюрки захватили величайшую христианскую святыню – Истинный Крест, Святой Животворящий Крест Господень.

Вслед за этим пришло еще одно известие, буквально добившее людей, не успевших еще оправиться от предыдущего: 2 октября 1187 года пал Иерусалим. Великий город перешел в руки мусульман в канун великого праздника мирадж – вознесения пророка Мухаммеда на небеса к подножию трона Аллаха. Вряд ли можно объяснить это случайным совпадением. Скорее, так специально было запланировано для вящего эффекта, поскольку именно Иерусалим считался в исламе самым святым местом после Мекки и Медины.

Предводителем мусульман в то время был амбициозный и опытный военачальник Малик ан-Насир Абу аль-Музаффар Салах ад-Дин и ад-Дунья Юсуф бин Айюб бин Шади бин Марван бин Якуб аль-Дувайни аль-Тикрити. Нам он известен под коротким и гораздо более удобопроизносимым именем Салах ад-Дин. Европейцы же, склонные все переиначивать на свой лад, называли его Саладином.

Салах ад-Дин, выходец из рода курдских военачальников, к тому времени носил уже титулы султана Египта и Сирии. Он быстро понял значение джихада – священной войны против неверных. Пользуясь этой могущественной религиозной силой, единственно способной объединить и сплотить раздробленный мусульманский мир, Салах ад-Дин успешно оттеснял христиан с захваченных ими палестинских территорий.

Менее ста лет прошло со времен Первого крестового похода, когда на берегах Средиземного моря появились и укрепились гордые государства пришельцев – графство Эдесское, княжество Антиохийское, королевство Иерусалимское, графство Триполийское. И вот Утремер[102] оказался перед лицом полного исчезновения. К концу 1187 года в Святой земле под властью завоевателей остались только три прибрежных города – Тир, Триполи и Антиохия, да несколько замков во внутренних частях страны. Гарнизоны сдавались тюркам, поскольку не видели перспектив для сопротивления. При этом они знали, что могут положиться на слово Салах ад-Дина, если он пообещает сохранить им жизнь.

Желание отомстить, остановить продвижение неверных, защитить Святую землю охватило всю Европу – и убежденных христиан, искренне переживавших за утерянные святыни, и беспринципных авантюристов, надеявшихся поправить свое материальное положение за счет мусульман.

Жаждущих приобрести в далеких заморских землях богатство и славу